Книга десятая. Книга Двойного Сумрака. Песнь первая. Сумеречная греза Идеала.
Оглавление
Музыкальное сопровождение
Была все еще ужасная и необитаемая тьма;
Там не было изменения, и никакой надежды на нее.
В этом черном сне, который был домом Пустоте,
Поход в Никуда в стране Ничто,
Их несло без цели и намерения;
Мрак вел к худшему мраку, бездна – к бездне еще более пустой,
В неком позитивном бесцельном Просторе Небытия,
Через бесформенные, глухие и неведомые пустоши.
Бесплодный луч страдающего света,
Сквозь безысходную тьму упорно следовал их шагам
Подобно воспоминанию о потерянном свете;
Даже когда он рос, казался он здесь нереальным,
Но все же преследовал громадную реальность холодного Ничто
Неугасимое, нескончаемое, одинокое, нереальное,
Бледный призрак некой вечности мертвой.
Это было так, словно она должна была заплатить сейчас свой долг,
За свою напрасную самонадеянность существовать и думать,
Некой блестящей Майе, что задумала ее душу.
Она должна была заслужить оправдания бесконечными страданиями,
За глубокий, первородный грех, желание быть,
И грех последний, величайший, духовную гордость,
То, что создано из праха, себя с небесами равняет,
Свое презрения червя, извивающегося в грязи,
Обреченного на эфемерность, рожденного из грезы Природы,
Отказ от преходящей роли творения,
Притязание быть бессмертным и божественным.
В этой огромной и тяжелой, обнаженной тьме,
Она искупала все, начиная с самого первого действия, когда выскочила
Ошибка сознания Времени,
Разорванную печать сна Несознания,
Изначальный и беспардонный мятеж, который разбил
Мир и спокойствие Ничто,
Которое перед этим казалось целой вселенной,
Появилось в тщете воображенного Пространства,
И жизнь появилась, порождая горе и боль:
Великое отрицание было ликом Реальности,
Запрещающий процесс тщетный Времени:
И когда там не будет больше ни мира, ни творения,
Когда вторжение Времени оттуда будет стерто,
Оно будет длиться, бестелесное, спасенное от мысли, в покое.
Проклятая в том, что было ее истоком божественным,
Приговоренная жить вечно свободной от блаженства,
Ее бессмертие – ее наказание,
Ее дух, виновник бытия, обречен на скитания,
Вечно двигаясь сквозь вечную Ночь.
Но Майа – это вуаль Абсолюта;
Сокровенная Истина этот мир сотворила
Мудрость Вечного и акт самопознания,
В Уме невежественном и в шагах тела.
Несознание – это Сверхсознания сон.
Непонятный Разум,
Изобретает творения чрезвычайный парадокс;
Духовная мысль втиснута в формы Материи,
Незримая, она выбрасывает беззвучную энергию
И делает чудо с помощью машины.
Все здесь является таинством противоположностей:
Тьма – это магия самосокрытого Света,
Страдания – какая-то трагическая маска тайного восторга,
Хотя Смерть ходит рядом с нами по дороге Жизни,
Неясный свидетель начала тела
И последний судья бесполезных трудов человека,
Другая загадка этого двусмысленного лица:
Смерть есть ступенька, дверь, шаг спотыкающийся,
Душа должна принять от рождения к рождению крест
Мрачного поражения содержащего в себе победу,
Кнут, чтобы гнать нас по направлению к нашему бессмертному состоянию.
Несознательный мир – это мира комната само сотворенная,
Вечная Ночь – это тень Вечного Дня.
Ночь не является нашим началом, ни нашим концом;
Она – темная Мать, в чьем чреве мы скрыты,
Оберегает нас от слишком скорого пробуждения в мире-боли.
Мы к ней пришли из высшего Света,
Мы светом живем и к Свету идем,
Здесь, в этом месте Тьмы, немой и одинокой,
В самом сердце вечного Небытия,
Свет побеждал сейчас, даже этим незначительным лучом:
Его слабое проникновение бурило слепую и глухую массу;
Почти изменил ее в мерцающую видимость,
Что давала приют фантому Солнца золотому,
Чья орбита стала зрачком глаза Ничто.
Пришел золотой огонь и загорелось сердце Ночи;
Ее сумрачная безумность начала грезить;
Несознательное становилось сознательным, Ночь ощущала и мыслила.
Атакованная в той пустоте суверенной царства своего,
Нетерпимая Тьма бледнела и отступала,
Всего лишь несколько следов портило тот Луч.
Но на слабеющем краю утраченного глухого пространства,
Все еще великое тело дракона зловеще виднелось;
Антагонист медленного борющегося Рассвета,
Защищающий свою землю агонизирующей мистерии,
Он тащил свои кольца, через мертвый, страдающий воздух
И изгибаясь, спасался бегством в сером склоне Времени.
Там утренние сумерки богов;
Чудесные ночи от сна возносили свои формы,
И Бога долгие ночи оправданы рассветом.
Туда прорывается страсть и великолепие нового рождения,
И видения с разноцветными крыльями блуждают под веками,
Поющие герольды небес пробуждают тусклоглазое Пространство.
Те грезящие божества смотрят за пределы зримого
И формируют в своих мыслях миры идеалов
Разлетающиеся из безграничного момента желания,
Которые когда-то были вложены в глубину какого-то сердца.
Прошла та тяжесть тьмы безглазой,
И вся печаль той ночи умерла:
Пораженная радостью слепой ищущих рук,
Подобно тому, кто проснулся и обнаружил, что его грезы правдивы,
В счастливом, таинственном и сумеречном мире,
Где все бежит за светом, радостью и любовью,
Она скользила; там отдаленные восторги притягивали ближе,
И глубокое предчувствие восторга,
Вечного стремления обладать и быть обладаемым,
Бывшее прежде неуловимым, все-таки дышало странным экстазом.
Жемчужнокрылая неразличимость стремительно пролетела,
В атмосфере, которая не смела позволить так много света.
Там были смутные поля, неясные пастбища мелькали, бесформенные деревья,
Неясные сцены, смутно томящие сердце в кружащей дымке;
Бесформенные духи бродили с бестелесным плачем,
Мелодии смутные касались души и убегали преследуемые
В гармоничные, неуловимые дали;
Тонкие, ускользающие формы и наполовину светлые силы,
Не желающие цели для курса своего неземного,
Блуждали счастливо сквозь смутные, идеальные страны,
Иль плыли не ступая, иль их прогулка
Оставляла шаги задумчивости на памяти сладостной почве;
Или шагали они в могучем измерении своих мыслей
Ведомые низким, отдаленным пением богов.
Рябь мерцающих крыльев пересекла отдаленное небо;
Летели птицы, словно белогрудые фантазии
С низкими голосами, беспокоящими желания,
И едва слышные мычания притягивали слух,
Как будто бы сверкающие коровы Бога Солнца здесь были
Скрытые в тумане и следующие по направлению к солнцу.
Эти преходящие существа, эти ускользающие формы
Были всем, что требовал глаз и встречала душа,
Естественные обитатели этого мира.
Но ничего застывшего там не было, или что надолго замирало;
Ни смертных стоп, которые могли бы отдохнуть на этой почве,
Ни дыхания жизни, задержавшегося там воплощенным.
В том хаосе прекрасном пролетала танцующая радость,
И красота ускользала от неизменных линий и форм,
И прятала свой смысл в мистериях цветов;
И удовлетворение все повторяло те же самые ноты
И давало чувство законченного мира;
Там была странная последовательность форм,
Одни и те же мысли были неизменными прохожими,
И все бесконечно обновляло свое очарование,
Соблазняя вечно ожидающее сердце,
Подобно музыке, которую всегда ожидают услышать,
Подобно повторению привычного ритма.
Прикосновение непрерывное к вещам неуловимым прежде,
Окраины невидимо божественных миров.
Словно след исчезающих звезд
Там проливался на плывущую атмосферу,
Цвета и свет, и трудноуловимые блики,
Что призывают следовать в волшебные небеса,
И в каждом крике, который долетал до слуха,
Был голос неосуществленного блаженства.
Царило восхищение в томящемся сердце,
Дух чистоты, неуловимое присутствие
Феерической красоты и необъятного восторга,
Чей мгновенный и ускользающий трепет,
Как ни был бы тонок для нашей плоти,
И даже в нетленности краткий,
Казался намного сладостнее, чем любой знакомый восторг,
Который может дать Земля или всепобеждающие небеса.
Вечно юные Небеса и земля, которая слишком тверда и стара,
Задерживают сердце неподвижностью:
Их восхищение творением длится слишком долго,
Их четкий строй слишком абсолютен;
Высеченные страданиями божественного стремления,
Они стоят скульптурами на вечных холмах,
Или добытые из скал живущих Бога,
Добиваются бессмертия совершенной формой.
Они сокровенны вечным вещам:
Сосуды бесконечных значений,
Они настолько велики, чисты и так многозначительны;
Ни тумана, ни тени, чтоб успокоили побежденный взгляд,
Ни мягкой полутени неуверенности.
Это лишь прикосновение края золотого блаженства,
Обочина мерцающая какой-то богоподобной надежды,
Летящие стопы изысканных желаний.
На трепещущем, неторопливом краю, между ночью и днем,
Они сияли, подобно визитерам с утренней звезды,
Удовлетворенные начала совершенства, первые
Трепетные образы небесного мира:
Они вместе, в страсти преследования,
Трепетали с брызгами радости, слишком легкой, чтобы устать.
Все в этом мире было затенено спереди, не освещено,
Подобно лицам, прыгающим в языках огня,
Иль формы чуда в красках кляксы,
Подобно убегающим ландшафтам, рисующих серебряные туманы.
Здесь видение убегало назад от встревоженного взгляда,
И звук прибежища искал от изумления слуха,
И все переживания были радостью нетерпеливой,
Радости, схваченные здесь, были полу запретными вещами,
Робкие души – невесты, покрытые вуалью деликатно,
Как грудь богини двигались неясно
К желанию первому и к ее преображенной, белой душе,
Мерцающий Эдем, пересекаемый фееричными бликами,
Трепетом ожидания палочки волшебной,
Но все же ничего нет близкого блаженству.
Все вещи этой красивой реальности были по небесному странными,
В довольстве скором неустанного восторга,
В настойчивости волшебной перемены.
Мимо тщетных преград, торопливых подсказок полей,
Среди стремительных, убегающих тропинок, по которым ее стопы бежали,
Путешествуя, она не хотела конца: подобно тому, кто сквозь облака
Странствует на горном краю и слышит
Поднимающийся к нему из потаенных глубин
Звук невидимых струй, она шла осажденная
Иллюзией мистичного пространства,
Чувствовала очарование бестелесного прикосновения и слышала
Сладость, как от высоких и неясных голосов
Зовущих подобно ищущим странникам – ветрам,
Мелодично, с криком зовущим,
Словно старинная музыка, но все же вечно новая,
Несущая побуждения струнам, обитающим в сердце,
Мысли, чье место обитания не обнаружено, держались
Повторения страстного ее ума,
Желания, которые не ранят, счастливые лишь тем, чтобы жить
Прежними всегда и всегда неисполненными,
Пели в груди подобно небесной лире.
Так все могло продолжаться, и все же не осуществиться никогда.
В этой красоте, сделанной зримой, как будто из ума,
Одетый в чудесные лучи Сатьяван,
Перед ней казался центром этого очарования,
Главное, в томящихся грезах ее любви,
И капитан фантазий ее души.
Даже ужасное величие лика Смерти,
И мрачная печаль не могла затенить или убить
Неуловимый блеск тех скользящих небес.
Зловещая, мрачная Тень, неумолимая
Сделала красоту и смех более насущными;
От его серости возросшая в цене, радость стала светлее и дороже;
Его темный контраст обрамлял идеальное зрение,
Невыразимые значения сердцу углублял;
Боль становилась вибрирующим полутоном блаженства
И скоротечность – бессмертия плывущим краем,
В одеянии мгновения, в котором она выглядела более ясно,
Антитеза подчеркивала божественность ее.
Товарищ Луча, Тумана и Пламени,
Его луноликим лицом момент сверкающий написан,
Она почти казалась мыслью, среди проплывающих мыслей,
Видимых с трудом воображающим умом,
Среди белых, глубинных размышлений души.
Наполовину побежденная грезой-счастьем вокруг,
Пока она двигалась по земле очарования,
Но оставалась своей души владельцем.
Свыше, дух ее в трансе могучем,
Видел все, но жил для своей трансцендентной задачи,
Неизменный, подобно застывшей вечной звезде.
Конец песни первой. Книги десятой.
